Неточные совпадения
запел он и, сунув палку под мышку, потряс свободной рукой ствол молодой сосны. — Костерчик
разведи, только — чтобы
огонь не убежал. Погорит сушняк — пепел будет, дунет ветер — нету пеплу! Все — дух. Везде. Ходи в духе…
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому
огня не
разводить и чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого и у всякой свой угол есть, хоть маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Потом мы пошли к берегу и отворотили один камень. Из-под него выбежало множество мелких крабов. Они бросились врассыпную и проворно спрятались под другие камни. Мы стали ловить их руками и скоро собрали десятка два. Тут же мы нашли еще двух протомоллюсков и около сотни раковин береговичков. После этого мы выбрали место для бивака и
развели большой
огонь. Протомоллюсков и береговичков мы съели сырыми, а крабов сварили. Правда, это дало нам немного, но все же первые приступы голода были утолены.
Мы
развели большой
огонь — мокли и сушились в одно и то же время.
Он выкопал в земле яму размерами 40 см3 и в ней
развел большой
огонь.
Мы с Дерсу натаскали побольше дров и
развели жаркий
огонь.
Сверху он прикрыл ее плоским камнем, на котором снова
развел большой
огонь на полтора часа.
Он
развел еще один
огонь и спрятался за изгородь. Я взглянул на Дерсу. Он был смущен, удивлен и даже испуган: черт на скале, бросивший камни, гроза со снегом и обвал в горах — все это перемешалось у него в голове и, казалось, имело связь друг с другом.
Ночь выпала ветреная и холодная. За недостатком дров
огня большого
развести было нельзя, и потому все зябли и почти не спали. Как я ни старался завернуться в бурку, но холодный ветер находил где-нибудь лазейку и знобил то плечо, то бок, то спину. Дрова были плохие, они трещали и бросали во все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь дремоту я слышал, как он ругал полено, называя его по-своему — «худой люди».
С левой стороны высилась скалистая сопка. К реке она подходила отвесными обрывами. Здесь мы нашли небольшое углубление вроде пещеры и
развели в нем костер. Дерсу повесил над
огнем котелок и вскипятил воду. Затем он достал из своей котомки кусок изюбровой кожи, опалил ее на
огне и стал ножом мелко крошить, как лапшу. Когда кожа была изрезана, он высыпал ее в котелок и долго варил. Затем он обратился ко всем со следующими словами...
В одном месте река делала изгиб, русло ее проходило у противоположного берега, а с нашей стороны вытянулась длинная коса. На ней мы и расположились биваком; палатку поставили у края берегового обрыва лицом к реке и спиною к лесу, а впереди
развели большой
огонь.
Через полчаса я подходил к биваку. Мои спутники были тоже в хорошем расположении духа. Они
развели большой
огонь и сушили около него то, что намокло от дождя.
Холод проникает всюду и заставляет дрожать усталую партию, которая вдобавок, ожидая посланных за пищею квартирьеров, улеглась не евши и, боясь преследования, не смеет
развести большого
огня, у которого можно бы согреться и обсушиться.
Разводите, братцы,
огонь пожарчее,
Кладите в
огонь вы мого дядю с теткой.
Тут-то дядя скажет: «денег много»;
А тетушка скажет: «сметы нету».
В дополнение моего удовольствия мать позволила мне
развести маленький костер
огня у самой кареты, потому что наш двор был точно поле.
Женичка, как только вскочил в лодку, сейчас же убежал к лодочнику и стал с любопытством смотреть, как тот
разводил на носу
огонь. Симонов, обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась.
Та, делать нечего,
развела на шестке
огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он там…
Не нужно ли
огонь развести?
Нилов распахнул окно и некоторое время смотрел в него, подставляя лицо ласковому ветру. В окно глядела тихая ночь, сияли звезды, невдалеке мигали
огни Дэбльтоуна, трубы заводов начинали куриться: на завтра
разводили пары после праздничного отдыха.
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту
развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете… чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим… Не в
огне, а в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений…
На лестнице Долинский обогнал Зайончека и, не обращая на него внимания, бежал далее, чтобы скорее
развести у себя
огонь и согреться у камина. Второпях он не заметил, как у него из-под руки выскользнули и упали две книжки.
— Погоди, бабы
разведут… Вдруг-то нельзя, из ледяной воды да к
огню: сразу обезножеешь; надо сперва так согреться, а потом уж к
огню. Вот я им плепорцию задам сейчас… Порша, дава-кось по два стаканчика на брата, согреть надо ребят-то.
Огня на барке
разводить не дозволяется, и потому Порша отрядил одного бурлака с медным чайником на берег, где ярко горели
огни.
Выпрягли, спутали лошадей и пустили их на сочную молодую траву;
развели яркий
огонь, наложили дорожный самовар, то есть огромный чайник с трубою, постлали кожу возле кареты, поставили погребец и подали чай.
— Ты б, Авдотья, нам картошечек сварила позавтракать, — обратился кузнец к жене, которая уже
разводила на загнетке
огонь под таганчиком.
— Все-таки, Стратоник Ермолаич, как вы на прииски попали? — спрашивал я, когда Ароматов усердно принялся
разводить на своем очаге
огонь, чтобы угостить меня вновь изобретенным им кушаньем, из провесной свинины с какими-то травами и кореньями.
Никто не спал. Ночью
развели огромный костер на верху горы, и все ходили по берегу с
огнями, точно на пасху. Но никто не смеялся, не пел, и опустели все кофейни.
Мы отлично провели этот день, ходили в лес, несколько раз принимались пить чай, а вечером, когда солнце стояло багровым шаром над самым лесом, старик-караульщик, который один жил на Половинке в качестве прислуги, заменяя кучера, горничную и повара,
развел на берегу речки громадный костер; мы долго сидели около
огня, болтая о разных разностях и любуясь душистой летней ночью, которая в лесу была особенно хороша.
Он хвастливо посверкал зеленым глазом, а серый глядел в
огонь уныло; потом он широко
развел руки...
«Дожди-ик? А еще называетесь бродяги! Чай, не размокнете. Счастлив ваш бог, что я раньше исправника вышел на крылечко, трубку-то покурить. Увидел бы ваш
огонь исправник, он бы вам нашел место, где обсушиться-то… Ах, ребята, ребята! Не очень вы, я вижу, востры, даром, что Салтанова поддели, кан-нальи этакие! Гаси живее
огонь да убирайтесь с берега туда вон, подальше, в падь. Там хоть десять костров
разводи, подлецы!»
«Дураки вы! Пожалел я вас, олухов. Вы это что же с великого-то ума надумали, прямо против города
огонь развели?»
Сидим себе, беседуем, как у Христа за пазухой, а о том и не думаем, что от нас на той стороне городские
огни виднеются, стало быть, и наш
огонь из городу тоже видать. Вот ведь до чего наш брат порой беспечен бывает: по горам шли, тайгой, так и то всякого шороху пугались, а тут против самого города
огонь развели и беседуем себе, будто так оно и следует.
«То-то, проходящие… Нет у вас, подлецов, догадки о своем брате подумать, все я об вас обо всех думай… А слыхали, что исправник третьего дня про соколинцев-то сказывал? Видали, мол, их недалече… Не они ли это, дурачки,
огонь развели?»
Сгоношили мы немаленький плот, — рассказчик опять повернулся ко мне, — поплыли вниз по реке. А река дикая, быстрая. Берега — камень, да лес, да пороги. Плывем на волю божию день, и другой, и третий. Вот на третий день к вечеру причалили к берегу, сами в лощине
огонь развели, бабы наши по ягоды пошли. Глядь, сверху плывет что-то. Сначала будто бревнушко оказывает, потом ближе да ближе — плотишко. На плоту двое, веслами машут, летит плотик, как птица, и прямо к нам.
Весь день употребляли они на розыски щепок и всякой дряни, которую подбирали на тюремных дворах, на последние деньжонки покупали «крупок» и вечером, когда всех запирали, они
разводили в своей печке
огонь.
При деньгах, так запотроев много, а нет, так денек-другой в кухне и
огня не
разводят: готовить нечего; сами куда-нибудь в гости уедут, а старушка дома сидит и терпит; но, как я, по моему глупому разуму, думаю, так оне и этим бы не потяготились, тем, что теперь, как все это на наших глазах, так оне в разлуке с ним больше убиваются.
Понабравши грибов, парни
огни развели, девки в глиняных плошках принялись грибы жарить.
Развел он в очаге
огонь, в один котел засыпал гороху, а в другой стал приготовлять похлебку: покрошил гулены, сухих грибков, луку, засыпал гречневой крупой да гороховой мукой, сдобрил маслом и поставил на
огонь.
Вдруг где-то далеко внизу по реке раздался выстрел, за ним другой, потом третий, четвертый. Все заволновались и начали спорить. Одни настаивали на необходимости как-нибудь дать знать людям, стреляющим из ружей, о нашем бедственном положении; другие говорили, что надо во что бы то ни стало переплыть реку и итти навстречу охотникам; третьи советовали
развести большой
огонь. Но выстрелы больше не повторялись.
— Пришли к первосвященнику, — продолжал он, — Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем
развели среди двора
огонь, потому что было холодно, и грелись.
Все рассыпались по роще, ломая для костра нижние сухие сучья осин. Роща огласилась треском, говором и смехом. Сучья стаскивались к берегу сажалки, где Вера и Соня
разводили костер.
Огонь запрыгал по трещавшим сучьям, освещая кусты и нижние ветви ближайших осин; между вершинами синело темное звездное небо; с костра вместе с дымом срывались искры и гасли далеко вверху. Вера отгребла в сторону горячий уголь и положила в него картофелины.
По ночам, как птицы, разбуженные бурей, как уродливые мотыльки, они собираются на
огонь, и стоит
развести костер от холода, чтобы через полчаса около него вырос десяток крикливых, оборванных, диких силуэтов, похожих на озябших обезьян.
Было холодно. По сторонам дороги всюду стояли биваки и горели костры, от
огней кругом было еще темнее. Костров, разумеется, нельзя было
разводить, но об этом никто не думал.
— Что тут считаться, — сказал четвертый. — Никто из нашей братии, ливонцев, сколько ни колотил врагов, оскомины на руках не набил. Но меня что-то все сильнее и сильнее пробирает дрожь. Разведем-ка
огонь, веселее пить будет.
— Кетхен! — закричал пастор звонким голосом, поправляя свою прическу и
разводя кости, — и на этот зов прибежала воспитанница его, в домашнем, простом платьице, с черным передником, нарумяненная
огнем очага, у которого готовила похлебку для своего воспитателя. Маленький, проворный книксен — и полная беленькая ручка ее протянута на пожирание неуклюжего цейгмейстера.
Они
развели около него костер и пошли за припасами, обещали вернуться, велели поддерживать
огонь.
Вынуждены были достать живого
огня (растиранием двух кусков дерева, заметьте, вечером, когда в доме не засвечали еще ни одного
огня и залит был тот, который оставался в печах);
развели костер и заставили каждую скотину, перепрыгивая через него, очищаться от наваждения вражьего.
Он видел, как она
развела в печи
огонь, как поставила на уголья горшок с водою, как начала в него бросать какие-то снадобья, приговаривая вполголоса странные, дикие для слуха слова.
Назначение этого библейского очажка могло бы служить загадкой, если бы здесь было место для такой загадки; но жертвенник этот Пизонский смазал себе просто потому, что он боялся
разводить летом
огонь в своей избушке, и в течение всего теплого времени года готовил себе свою скудную трапезу здесь.
Ранним-рано обскакал Шарик, обрыскал все королевство: «Сходись все на базарную площадь, хозяин Федька вас лечить будет». Слетелся народ, как мухи на патоку, — голова к голове, будто маковки. Король с семейством да первые чины за ними кольцом. А Федька старается: под котлом посередь базара костер
развел, разварил кротовую костку. Потом
огонь загасил, дал воде остынуть маленько, на бочку стал, печать показал да как гаркнет...